И чувствуется, что за этим что-то стоит… / Pa straumi. Семен Ханин «Вплавь» / Semjons Haņins „Peldus”

Semjona Haņina grāmatas „Peldus” gadījums varētu būt atšķirīgs – iespējams, tā formālā, izteiktā divdaļība ir vienkārši tālākie dizaina meklējumi, bet tikpat labi grāmatas dubultais, bet fiziski, redzami nevienotais izskats (lai gan metafiziski, tas ir, magnētiski vienots) kaut kādā mērā liecina par valodu nespēju „sakļauties” noteiktajā kultūrvidē. To var uztvert kā plašāku metaforu, gan šaurāku – arī tulkojuma un oriģināla attiecības nereti ir sarežģītas, un, nostatot tos līdzās, rodas papildus problēmas tekstu uztverē. Tāpēc šoreiz grāmatas formālo – tulkojuma un oriģināla patstāvību – uztvērām kā aicinājumu uz šiem tekstiem skatīties kā individuālām, unikālām vienībām, radot vienotu recenziju krievu un latviešu valodā.

 

Случай книги Семена Ханина «Вплавь» может быть исключением. Возможно, ее формально выраженная двоичность – это просто дальнейшие дизайнерские поиски. Но это также может и быть той физической двоичностью, раздробленностью (пусть и метафизической; на самом деле книги соединены магнитом), что в определенной степени свидетельствуют о языковой невозможности «сойтись» в конкретном культурном пространстве. Воспринимать это можно и как широкую, и как узкую метафору –  отношения перевода  и оригинального текста также нередко сложны, и, наряду с этим, возникают дополнительные проблемы при восприятии художественного текста. Поэтому в этот раз формальную независимость перевода и оригинала  воспримем в качестве призыва рассматривать эти тексты как уникальные и индивидуальные единицы. В связи с чем создав объединенную рецензию на русском и латышском языках.  

 

И чувствуется, что за этим что-то стоит…

Не просто так теплой ноябрьской осенью прошедшего года в галерее-кафе Istaba прошла презентация нового стихотворного сборника Семена Ханина «Вплавь». Это замечательное издание пополнило серию книг, приуроченных к рижским мероприятиям Культурной столицы Европы 2014. В рамках этой программы ранее уже были изданы поэтические сборники других представителей текст-группы «Орбита» – Сергея Тимофеева, Жоржа Уаллика и Артура Пунте.

Сборник Ханина по-орбитовски визуально и семиотически богат. Тексты автора дополняются концептуальными иллюстрациями, призванными перенести стихотворные строки с вербального на визуальный код.  Художники сборника – Рейнис Виртманис, Лита  Лиепа, Лива Рутмане, Каспарс Грошевс, Клавс Упациерс, Марина Гофеншефер, Армандс Зелчс и «один известный художник, который пожелал остаться неизвестным».

Другой «орбитовской» особенностью сборника является его билингвальность: сборник, по сути, состоит из двух книг, русского и латышского вариантов, соединенных в комплект невидимым под обложкой магнитом. Переводы на латышский язык выполнены замечательными латвийскими поэтами – Карлисом Вердиньшем, Арвисом Вигулсом, Петерисом Драгунсом, Лианой Лангой, Мартcом Пуятсом, Янисом Рокпелнисом, Айварсом Эйпурсом и Янисом Элсбергсом.

Итак, – вплавь.

Преодолевая расстояния, препятствия, штампы и клише, ломая и меняя материю предметов, поэтические  тексты Ханина отражают ритм современной поэзии:

из окна выпрыгивающий океан

поглотивший море

под бормотание радио замурованное в стене

 

отчасти бывал привязан

к просвечивающим леденцам

называл их тем побережьем

 

бесхребетной прохладой

ложился в женские руки

поворачивался спиной

 

Тексты Ханина монологичны: это всегда разговор с cамим собой, наблюдения повседневной жизни sub specie (само)иронии:

(…) придуманную в юности эпитафию съест по ошибке

компьютерный червь (…)

 

Автор не избегает шутливой аллитерации:

поскольку нужны были детали

и дети деталей

незатейливо но деятельно

стали делать детей

главным образом отливать в металле

 

но отдельные деятели

изготовленье деталей

заботливо продлевали

до  отлива

столь мало выраженного в этой местности

незаметно даже в дельте

 

В этом стихотворении использование аллитерации примечательно еще и характерным «переключение» культурных кодов, – телесного и вещного (предметного). Таким образом, происходит антропоморфизация предметов, неживое наделяется витальностью, уподобляется человеку и осмысляется в категориях антропологической культуры (и vice versa).

 Вещи/предметы вообще играют важную роль в поэтике Семена Ханина. Они плотно заполняют поэтическое пространство, своим существованием объясняя и оправдывая поступки лирического героя. Герой практически всегда окружен предметами, и вокруг рядового, окказионального жеста создается и выстраивается целый поэтический сюжет:

сидя на груди переполненного фибрового чемодана

судорожно зажимая ему защелку

наваливаясь всем телом, чтобы он наконец закрылся

недоумевая, чего же ему еще надо

из содержимого, выброшенного заранее

чтобы он перестал прищемлять пальцы (…)

 

Предметы в текстах Ханина принципиально не эстетизированны; они остаются частными явлениями общей картины мира, как в лучшей прозе Сэлинджера и Капоте. Эта картина мира – очень знакомая, понятная – состоит из многочисленных разрозненных деталей, удивительно сочетая в себе поэтические и прозаические стратегии. Предметный мир автора многообразен и заманчив, как лавка парижского антиквара.

Поэтический язык Ханина в этом плане всеобъемлющ – в его орбиту попадают и словесные клише, и устойчивые выражения, и уличные слова, и книжные буквы:

он не раскаялся, так он просил передать

тебе и всей честной компании

и черным гениям, и ей

той, что, и той, которой

и той, с которой – тоже

его слова: еще не время

вычеркивать меня черных списков

я не раскаялся, шлейф тянется за мной

я не прошу прощения и буду только хуже

я буду портиться

как пища

и даже хуже – как литература

так он сказал

 

Название сборника Вплавь отсылает читателя к морской (водной) теме. Вспомним, что согласно Толковому словарю Ушакова: «Вплавь» -нареч. Плывя по воде. Переправиться через реку вплавь. Пуститься вплавь»[1]. Это отглагольное наречие вплавь предполагает физическое соприкосновение с иной материей, другим (чуждым) пространством. И в этом соприкосновении исчезает привычная физика вещей:

нащупываю губами горлышко

пить записки из брошенных в море бутылок

проборматывая темноватые местами каракули

гортанно-кудрявое бульканье пузырьков (…)

 

корабль утонул

и солнце сморщилось

и море опрокинувшись разлилось

и мы тут

мы тут

тут (…)

 

Пространством подобного преодоления для автора становится повседневность, будни, которые надо переплыть, прожить, прочувствовать, переосилить.

А как это сделать?

Вплавь.

 

 

Pa straumi

Varbūt sākotnēji rodas iespaids par neatbilsmi starp Haņina tekstiem un grāmatas nosaukumu – „Peldus”. Tomēr, šķiet, ļoti precīzs krājuma kopnoskaņas radīšanas ziņā ir pirmais dzejolis par statuju, kuru bez viņas gribas „uzķīlē” un pārdod izsolē kādam, kurš klakšķina mēli. Tāda nespēcība un sastingums, fatālas noskaņas caurauž visu krājumu, tāpēc prātā nāk teiciens: tikai beigtas zivis peld pa straumi. Protams, krājumā nav ne smakas no beigtām zivīm (krājums ir sterils!), bet, domājams, vienkāršs cilvēks – cilvēks vienkāršais? (lai nav jālieto: vidējais) – nereti peld pa straumi un skatās, kur tā viņu aiznesīs. Peldēt pret straumi var tikai īsteni spēcīgie un drosmīgie, kustīgie un dzīvie, bet vai patiesi varam apgalvot, ka vienmēr esam tieši tādi? Bieži vien nekas vairāk par beigtām zivīm no mums nesanāk... Un Haņins to apliecina:

„bezjēdzīgi nopeldēts gads (..)

 

taču esmu izklejojis šo laiku

 pat ne laivā

 bet norakstītā koridora ātrgaitas spogulī

 ar ūdensizspaidu ne lielāku par notiekošo

 attīstot ātrumu tik tikko mezglu”

 

Taču, lai kāds nejustos apvainots, jānorāda, ka Haņina dzejas cilvēks un dzejas tēli – tie ir savdabīga sastinguma varā (ne gluži beigti), tie dzīvo virtuāli piesātinātā pasaulē:

„preces no kosmosa: tukšums, bezsvara stāvoklis, putekļi, attālumi

 modernizēts tukšums, jaunas paaudzes attālumi”

 

Tukšums, attālums, modernizēta, tehnoloģiska vide ikvienu spēj padarīt par bezierunu statuju, kuru kāds ņem un iemet dzīves straumē. Haņins visai tieši apliecina cilvēka bezspēcību dzīves priekšā – ne viņš ir izvēlējies tajā būt, ne viņš vēlas nomirt, bet tas viss notiek, un kurš ko jautā? Tā rodas šī bezspēcība, sava veida mākslīguma sajūta, nespēja lemt patiesi, šī vārda tiešajā nozīmē.

Haņina dzeju raksturo izvērsti paradoksi un apvērstas personifikācijas – cilvēcisko lietu appriekšmetiskošana. Šie mākslinieciskās izteiksmes līdzekļi apvērš esošos priekšstatus, tādā veidā radot poetizācijas tendenci, taču šī poetizācija drīzāk ir skarba, jo poetizācija dzejnieku interesē nevis skaistā, bet gan patiesā atklāsmei, un patiesība – tā nav nedz par dzejas tēlu, nedz dzejas cilvēku, pat nedz par dzejnieku, bet gan par lasītāju. Taču vienlaikus dzejnieks uz lietām skatās kā caur palielināmo stiklu – detalizēti, detaļu pa detaļai, netverot tās kopumā. Veidojas īpatns iespaids – kā greizo spoguļu zālē vai sirreālistiski sadalītā pasaulē –, kuru raksturo svešatnības, tāluma sajūtas, kad nav iespējams iegūt pilnīgu priekšstatu (vai maz tas vispār ir iespējams?), ir tikai fragmenti, detaļas dažādos laikos un telpās. Tas kopumā rada postapokaliptiska laika iespaidu, kurā cilvēki ir kļuvuši par humanoīdiem – dzejniekam tie ir mehāniskas izpētes objekti:

„tagad arī es

 kā zābakos un skatlogos

 atstarojos tavos līdz spīdumam nopucētajos debešķīgos iekšējos orgānos”

 

Šie humanoīdi dzīvo spokainā pamestā pilsētā, kura būvēta no metāla, bet tagad ir sarūsējusi. To pat vairs neizgaismo elektriskās spuldzītes, tās agonē pēdējā elpas vilcienā, raustās, mirgo, elektrības vadi dzirksteļo (un kopums rādās kā veidots datorgrafikā – ar kontrastējošām gaismām un ēnām, pārspīlējumiem):

„iedegas spuldze reizi pusstundā

vai biežāk

 rūsainas šūnas izžuvušās

 metāliskajā biezoknī

 no virpas daudzus gadus neņem nost apvalku

 tā tīrāk”

 

Tas viss vedina uz nojautu, ka dzejas cilvēks nevēlas ieskatīties citos dziļāk un nevēlas ļaut ieskatīties par dziļu sevī, jo šajā dziļumā – tās jau ir dzīles, ne vairs peldus, bet gan slīkstot:

„tik ļoti uzticēties man bija pārsteidzīgi

 kaut, protams, klusēju kā kaps

 bet iedomājies, kā ir – to visu sevī turēt

 pat lietas nesaucos īstajos vārdos

 

 bet – lai nu paliek man ir divi lati – ko darām”

 

Visi cilvēki ir bomži – visi kaut ko lūdz, visiem kaut kā pietrūkst. Šādā pasaulē un šādā cilvēksituācijā arī valoda kļūst zināmā veidā bezjēdzīga:

„nesaki vis, tajā tomēr kaut kas ir

lai gan kaut kas līdzīgs jau ir bijis

 un protams ne jau tā, ka mēms var palikt

 bet tajā pašā laikā līdzīgi un pietiekoši spēcīgi

 var just, ka aiz tā visa kaut kas stāv

 bet ne tik vienkārši – i nerunā”

 

Varbūt tieši tādēļ – šīs valodiskās jēgpilnības un vienlaicīgas bezjēdzības dēļ – krājumā iekļauti grafiskie dzejoļi – vizuāla valodas reprezentācija, un tas, ko tie „pasaka”, jau ir atkarīgs tikai no lasītāja.

Protams, Haņina dzeja ir sarežģīta, tā nekad nav izklausījusies vienkārša, tomēr dažbrīd latviskajā grāmatas variantā pavīd kādas neveiklības, piemēram, sarežģītas, „nedabiskas” konstrukcijas („nevis atbilde traucē tehniski kā karatē likt blokus/ ne motocikla ķivere ar paceltu sejsegu labajā rokā/ bet banāla streiklauzība un šprehštalmeistarība/ vispārīgos vilcienos nomāta no pašnāvnieku autobiogrāfijām” vai „mēģini pamanīt – dažas zvaigznes trūkst debesīs”), kuras traucē uztvert Haņinu tā nepastarpinātajā sarežģītībā. Taču mēs varam to neredzēt, jo mūsu spēkos ir pārraut magnētisko saiti (starp valodām, starp grāmatām) tik viegli, ka tās pretestību pat nejūtam.

Un tad mēs laižamies.

Peldus.